Мой сайт

На одной из демонстраций нашей т.н. оппозиции я увидел замечательный лозунг. Выглядел он так: огромными буквами, черным по белому – «Жиды погубили Россию!» И внизу подпись: Ф.М. Достоевский.

Не знаю, писал ли такое Федор Михайлович, – чтобы родить эту сентенцию, Достоевским быть необязательно. Но предположим, писал – и что?

А вот что: из всего Достоевского (30 томов) они выбрали и выучили наизусть именно эти три слова! Берусь проэкзаменовать весь этот ходячий скотопригоньевск – никто не отличит Алеши от Ивана... Но насчет жидов – это до них дошло! Один раскопал, принес в горсти братьям по крови, намалевали, пошли по Тверской с Достоевским на знамени!

Тут задумаешься.

Мир огромен; мир гения огромен бесконечно. Вопрос лишь в том, что из этого космоса человек отбирает себе, для своей жизни. Можно унаследовать от Достоевского антисемитизм. От Мусоргского – алкоголизм, от Тулуз-Лотрека – сифилис... Вольному воля.

Вечная еврейская тема продолжает рождать удивительные по силе диалоги. Мой приятель, журналист Георгий Елин, работая над документальным фильмом о Викторе Астафьеве, с классиком подружился. И вот, рассказывает Елин, как-то раз Виктор Петрович позвал его в гости к своему приятелю, там же, в красноярской Овсянке... Но только, предупредил Жору Виктор Петрович, ты при нем о евреях плохо не говори. Он их любит отчего-то. (Астафьев был, как видно, толерантный человек – и был способен на дружбу с человеком, который любит евреев.)

На астафьевское предупреждение Жора Елин среагировал вполне честно.

– А чего мне плохо о них говорить – я к ним нормально отношусь.

– Да ну! – не поверил классик такой концентрации юдофилов в Овсянке и, по словам Жоры, даже задумался.

– Виктор Петрович, – сказал Жора, осторожно ступая на заминированное поле. – Ну, смотрите: вот, например, Бакланов... Хороший человек?

– Гришка? – переспросил Астафьев. – Гришка человек золотой!

– Ну вот видите, – сказал Жора. – А ведь он...

И тут классик, что называется, закрыл тему.

– Гришка, – сказал он, – такой хороший человек, что даже не еврей!

У меня в квартире ремонт. Работают двое мастеров, приглашенных по объявлениям независимо друг от друга. Дима стругает плинтусы, Миша кладет плитку в ванной. Я сижу в комнате и стучу на компьютере всякую всячину, имея в виду заработать на оплату их труда.

В середине дня мы прерываем наши занятия и сходимся на кухне к накрытому столу.

За обедом происходит обсуждение ряда проблем из области прикладной психологии (в этом особенно силен столяр Дима), сравнительный анализ Ветхого и Нового Заветов с выявлением ряда противоречий внутри каждого из них (с цитированием по памяти в исполнении Михаила), а также краткая дискуссия, посвященная постмодернизму как последней стадии мировой культуры (здесь некоторое время солирую я).

Потом мы с Димой пьем чай, а Миша кофе – и расходимся по рабочим местам, очень довольные друг другом. А моя жена, все утро готовившая нам троим обед, приступает к уборке стола и мытью посуды.

А что ей остается, если она ничего не знает о постмодернизме?

Одной моей знакомой в день ее рождения позвонила приятельница. С Кипра.

– Я желаю тебе, – сказала она, – чтобы твоя жизнь всегда была такой же безоблачной и прекрасной, как этот день.

– Спасибо, милая, – сказала моя знакомая, прижимая трубку плечом к уху. Она стояла на кухне, варганя детям обед.

За окном стояла пасмурная, беспроглядная московская осень.

Везет меня на «жигуле» некий подмосковный дядя и всю дорогу матюкается на милиционеров, которых иначе как «волками» не называет. «Волки», «волчары»...

– А давно вы за рулем? – спрашиваю.

– Двадцать пять лет кормлю этих волков!

– И что, – интересуюсь, – за двадцать пять лет не было ни одного, который сделал бы все по закону: квитанция, штраф, просечка?

Дядя задумался, вспоминая – и вспомнил:

– Нет, был один... Ну, козе-ел! Чем, собственно, полностью исчерпал тему наших животных отношений с родным государством.

Дело было в Америке. У одного нашего (слабо говорившего по-английски, а по-американски не понимавшего вообще ни слова) прихватило сердце, причем прихватило крепко. Он набрал номер 911, о существовании которого знал по одноименному сериалу – и вскоре, действительно, приехала «скорая».

Больше жестами, чем словами, россиянин объяснил: сердце. Его отвезли в больницу, поставили капельницу... Лучше не становилось. Весь в испарине, он лежал, не имея ни сил, ни возможности что-либо попросить. И долежался. Над каталкой склонился здоровенный негр в зеленом врачебном халате и спросил:

– Ну что, браток, х…во тебе?

На чистом русском, хотя и с легким акцентом.

Оклемавшийся впоследствии пациент описывал свои ощущения в тот момент так: «И я понял, что я умер». Но это был не ангел, а медбрат, найденный администрацией больницы.

Он закончил медучилище в Тамбове.

Несколько лет назад я увидел ужаснувшую меня картину. По аэропорту с чемоданчиком в руке шел хорошо одетый господин и громко говорил, обращаясь в пространство:

– Я в Шереметьево! Через час лечу во Франкфурт, оттуда в Оттаву...

Никакого собеседника вблизи господина не наблюдалось, и я понял, что слежу за сумасшедшим. Всяко же бывает. Вот, думаю, тронулся мозгами человек от счастья, что скоро увидит Оттаву...

Человек продолжал на ходу оповещать пространство о своих планах на жизнь – и прошло полминуты, прежде чем я увидел, что от уха говорящего под пальто тянется проводок.

Человек разговаривал по телефону – только и всего. А я в ту пору не подозревал о существовании телефонной гарнитуры – и крался за ним с выпученными глазами, готовый звать санитаров.

И кто, спрашивается, сумасшедший?

Сладчайшее мужское воспоминание.

В середине 90-х мне посчастливилось принять участие в работе над спектаклем «В нумере города NN» (по «Мертвым душам»). И вот, по просьбе одной знакомой театроведки, я добыл ей контрамарку.

Спустя примерно неделю – сижу в театральной библиотеке, мараю бумагу. Зальчик небольшой, слышно, когда страницу переворачивают. В дверях появляется моя контрамарочница, видит меня и в порыве благодарности сообщает:

– Витя, как это было замечательно!

В библиотеке становится совсем тихо. Девушки, составляющие основное население «театралки», перестают писать свои рефераты и поднимают головы. Они с интересом смотрят на меня, потом на мою знакомую – между прочим, молодую интересную брюнетку, потом снова на меня... Они ждут продолжения диалога!

И моя знакомая не обманывает девичьих ожиданий.

– Витя, – говорит она. – Я хочу попросить тебя еще раз о том же, но не для себя!

О, как мне было хорошо в тот вечер в театральной библиотеке!

Рассказ моего знакомого, человека весьма известного. Нелегкая судьба продюсера занесла его в Лондон, где, непосредственно в аэропорту Хитроу, у него прихватило живот.

И вот он сидит в туалете – и слышит голос из-за перегородки. По-русски.

– Ну, как долетел?

– Нормально, – ответил продюсер, немного удивившись обстоятельствам беседы. Впрочем, к тому, что с ним заговаривают незнакомые люди, он давно привык. Все было бы ничего, но разговор вдруг перешел в практическую плоскость.

– Сколько взял денег? – спросил человек из-за перегородки.

– Нормально взял, – ответил продюсер. И напрягся – потому что, судя по содержанию вопроса, за перегородкой находился знакомый.

– А когда назад? – поинтересовался туалетный собеседник.

– Через три дня, – ответил продюсер, судорожно пытаясь понять, с кем говорит. Голос был совершенно неизвестный, но, будучи человеком корректным, продюсер, хотя и уклончиво, продолжал беседовать с незнакомцем, пока из-за перегородки не раздалось:

– Прости, не могу разговаривать, тут какой-то м...к в сортире отвечает на мои вопросы.

В новейшее политическое время обком в полном составе рванул в сторону духовности. И вот – очередная Пасха, Кремль, Соборная площадь; из церкви, под перезвон колоколов, выходят президент Ельцин и патриарх Алексий. И Борис Николаевич, расчувствовавшись, говорит:

– Россияне! Поздравляю вас с Пасхой – и, значит, с рождением Христа!

Как говорится, чтобы два раза не вставать.

Примерно в это же благословенное время в церковь рангом поменьше, предварительно собрав вокруг себя несколько телекамер, пришел Жириновский. Пришел, решительным шагом прошел к образам, собрал в горсть пальцев (сколько Бог дал) – и начал класть на себя крест.

Путь ото лба к животу Владимир Вольфович прошел безошибочно, а дальше задумался. Стоит, жменю у пупа держит и к которому плечу ее вести – не знает, благодетель. Был бы я Господом – убил бы к чертовой матери.

Впрочем, наш брат журналист тоже отличился на ниве православия. Пасхальный репортаж из Елоховского собора корреспондент НТВ закончил так:

– Христос воскресе! С места события – Иван Волонихин...

Счет на восстановление храма Христа Спасителя был открыт в Дзержинском отделении Жилсоцбанка, в Безбожном переулке... Есть еще вопросы?

Лечу из Азербайджана в Россию. В хвосте у туалета курит южный гражданин – и меланхолически стряхивает пепел на пол.

Я ему говорю:

– Мужик, не надо тут курить.

– Почему?

– Потому что, – отвечаю, – неделю назад вот так вот покурил один пассажир – и самолет сгорел. Гражданин напрягся и уточнил:

– Баку – Москва?

Мой друг Иртеньев вернулся из путешествия по Родине и божится, что, проплывая под Вытегрой, видел пустынную пристань без малейших следов человеческого присутствия.

И на пристани этой метровыми буквами написано – , «X.. всем!»

Игорь считает, что это и есть национальная идея. Он даже предлагает скинуться и прорубить в тайге просеку соответствующего содержания, чтобы из космоса видно было.

Впрочем, есть и другие формулировки. Вот, например, диалог моей жены-путешественницы и местного мужика – в Новгороде, в кафе. Местный, вросши в стойку, среди бела рабочего дня сосредоточенно и целеустремленно пил медовуху.

Они разговорились; жена поинтересовалась, где работает ее собеседник, и собеседник ответил: «Нигде». Продолжая поход в глубь чужой ментальности, жена полюбопытствовала, каково это – нигде не работать, и собеседник ответил: «В кайф».

А когда моя любознательная половинка спросила, чем же он коротает время, мужик ответил без паузы:

– До обеда – вспоминаю, после обеда – мечтаю...

Наблюдение одного моего зоркого приятеля: чуть ли не главная народная песня (про Стеньку Разина и княжну) содержит признаки нескольких особо тяжких преступлений.

Лето 94-го. Еду по Москве в троллейбусе, читаю «Спорт-экспресс». Передо мной сидят два северных корейца – синие пиджаки, значки с Ким Ир Сеном... А его аккурат в это время по Пхеньяну лежачего возят, помер он.

И вот, значит, один кореец вежливо так трогает меня за рукав и спрашивает – что бы вы думали?

– Бразилия?

Я не понял, говорю:

– Чего?

Он повторяет:

– Бразилия? – И пальцем в мою газету тычет. А накануне как раз чемпионат мира по футболу закончился.

Я говорю:

– Бразилия, Бразилия!

Он тогда широко улыбается и второго корейца локтем в бок: мол, что я говорил! И они начинают оживленно лопотать про футбол.

Вместо чтоб скорбеть.

Кажется, идеи чучхе в опасности.

Тут на баяне играть надо, щипать секретарш, мочиться прилюдно, летать на истребителе... А Гайдар, возражая в 1992-м кому-то из народных депутатов, позволил себе слово «отнюдь». Те взревели от возмущения – даже, кажется, ногами затопали. Им показалось, что над ними издеваются.

Чуть позже, перечисляя порядок действий, необходимых в российской экономике, Егор Тимурович разгибал пальцы из кулака, начиная с большого (молодость российского премьера прошла в Принстоне). И я, симпатизирующий правым, смотрел на это с ужасом, понимая, что в стране, где при перечислении пальцы загибают, начиная с мизинца, у Егора Тимуровича нет политических перспектив.

И макроэкономика тут ни при чем.

Тунис, отель «Коломбо», весна 96-го. Музыкант, играющий в баре мимо нот, узнав, что я из России, радостно сообщил, что про Россию знает. Вот что он знает про Россию (дословно, с загибанием пальцев):

– Ленин, then... Сталин... then (вспоминая) Тоцкий? Потоцкий? (стуча ребром ладони по голове) killed in America... (подтверждая мою версию), yes, Троцкий! Then – Хрущев... then – Брежнев... then – another (Андропов с Черненко, слипшись под фантастическим именем Эназэр, ухнули в небытие), then – Горбачев, and now – Ельцин (музыкант постучал себя по сердцу) – капут (музыкант сочувственно развел руками), водка, водка...

Я остолбенел. Такого краткого курса ни слышать, ни читать мне еще не приходилось. К счастью, музыкант ошибался насчет капута, но в остальном – какая точность и какой лаконизм!

Декабрь 95-го, первый инфаркт Ельцина. Мы наблюдали этот процесс честными глазами президентской пресс-службы: у президента ОРЗ, он четвертую неделю в реанимации, и ему с каждым днем все лучше. А рукопожатие крепчает вообще не по дням, а по часам.

И вот – ближние подступы к ЦКБ, зимняя ночь, холодрыга с пронзительным ветром в придачу. К Наине Иосифовне, выходящей из больничных дверей, бросается стайка насмерть промерзших журналистов:

– Наина Иосифовна, как Борис Николаевич? И она, в порыве искренней материнской жалости, восклицает:

– Ребятки, что ж вы стоите тут, мерзнете? Идите домой, завтра в газетах все прочтете!

1999 год. Звонок из одной редакции.

– Скоро первое февраля – день рождения Бориса Ельцина. Что бы вы хотели ему пожелать через нашу газету? – А в голосе ехидство провокаторское.

– Здоровья, – отвечаю.

– А еще?

– Просто здоровья.

– И больше ничего не хотите сказать?

– Нет.

– Ну-у... – разочарованно тянет голос в трубке, – это редактор не напечатает...

Им надо было, чтобы я схамил.

У них подзаголовок: «газета московской интеллигенции».

Санкт-Петербург, 1997 год. Поздний вечер. На улице Салтыкова-Щедрина стоит пьяненькая тетушка в возрасте между «ягодка опять» и среднепенсионным.

– Мужчина, – говорит она мне, – ну куда вы торопитесь?

– В гостиницу, – отвечаю, – а что?

– Зачем же в гостиницу, – говорит ночная бабушка и улыбается мне довольно интимно.

Несколько ошарашенный (ибо на проститутку она похожа, как я на Марлона Брандо), интересуюсь: что же она может мне предложить взамен? И бабушка с готовностью выкладывает свой нехитрый прейскурант. Сауна, несколько ее товарок на выбор... Видимо, на моем лице отразился сыновний ужас, потому что женщина, смутившись, сказала (дословно):

– Мужчина, вы не подумайте чего, мы приличные домохозяйки... Просто у нас сейчас период оплаты счетов!

Старый советский адмирал N, выйдя в отставку, последнее десятилетие прожил почти безвыездно на своей подмосковной даче. И немного приотстал от городских реалий.

И вот однажды, выбравшись в кои-то веки на своей «Волге» в Москву (что-то надо было забрать из квартиры), едет он обратно в свою Фирсановку. И видит: на Ленинградском шоссе, у обочины, стоит девушка. Вроде не голосует; наверное, стесняется. А за окном «Волги» зима, и девушка, наверное, мерзнет...

Офицерская честь сдетонировала в старом адмирале, и он, притормозив, открыл дверь.

– Минет, – сказала девушка. – Двести рублей.

– А Минет – это до Зеленограда или после? – уточнил адмирал.

А это было – вместо Зеленограда.

Спустя несколько лет после эмиграции Ян Левинзон, бывший капитан команды «Одесских джентльменов», приехал в Москву и поселился в одноименной гостинице. И едет, значит, Левинзон в лифте, а вместе с ним едут два мужика со значками на лацканах – избранники народа. Один избранник смотрит Яну в лицо, смотрит и наконец спрашивает:

– Простите, вы на утреннем заседании были? А вы лицо Яна представляете... Такой фракции еще нет. Ян, честный человек, отвечает:

– На утреннем заседании я не был. Депутат уточняет:

– А на вечернее – пойдете? Ян говорит:

– Даже не подумаю.

Они едут еще несколько секунд, и первый депутат говорит второму:

– Вот и я говорю: не хрена нам там делать!

Шла вторая неделя кризиса 1998 года. Доллар летал где-то между двадцатью и тридцатью, наличности в стране не было, лекарств тоже, наверху искали крайних и симулировали мозговой штурм.

Костистый мужчина, подвозивший меня до работы, крыл ветви власти последними матюгами. За полчаса поездки не осталось ни одного сколько-нибудь заметного политика, обойденного его вниманием. Я по преимуществу молчал, наслаждаясь развернутыми оценками персоналий. Завершив обсуждение вопроса «кто виноват?», перешли на «что делать?»

Он так и спросил.

Сначала я подумал, что вопрос носит риторический характер, но водитель ждал ответа. А Чернышевский из меня никакой: понятия не имею, что делать. Но вопрос был задан и, помучившись, я ответил что-то нехитрое в том смысле, что кризис кризисом, а делать мы должны свое дело, каждый свое, а там уж как получится. Как говорится, по специальности.

– А что, – сказал водитель, – я могу по специальности...

И как-то нехорошо задумался. Надолго.

– А вы кто по специальности? – решился я наконец. И мужчина ответил:

– Артиллерист.

Кажется, я навел человека на мысль.

Картинка с выставки, рассказ моего приятеля-бизнесмена.

В один прекрасный день сотрудник его фирмы исчез вместе с кассой – 70 тысяч долларов. В милиции даже не стали делать вид, что собираются кого бы то ни было ловить. Сказали: ищи сам, нам не до того (что можно считать проявлением как искренности, так и особого цинизма).

Через знакомых бизнесмен вышел на офицера ФСБ, и тот, войдя в ситуацию, пообещал свести его с бандитами, заведующими в этом районе Москвы организованной преступностью. За отдельные деньги пацаны взялись помочь бизнесмену в борьбе с преступностью неорганизованной.

Офицер слово сдержал, и встреча состоялась. Бизнесмена ознакомили с расценкой работы (50% от «вынутой» суммы), и он с расценкой согласился. А что ему оставалось?

Пацаны обещали через какое-то время перезвонить – и перезвонили. И сообщили моему приятелю три вещи: первое – что найти беглеца не смогли, второе – что больше заниматься этим не намерены, других дел по горло; и, наконец, третье – что он должен им три штуки баксов.

– За что? – спросил бизнесмен. На том конце провода подумали несколько секунд и ответили:

– За знакомство.

Бизнесмен подумал, что это такая шутка, но через неделю ему позвонил тот самый бандитский связной (по совместительству сотрудник ФСБ) и передал, что «обстановка накаляется» и «ребята ждут бабок».

Теперь бизнесмен прячется на конспиративной квартире, а обиженные пацаны ищут его со своими паяльниками и корешами из ФСБ.

А власти удивляются, почему мы не платим налоги.

Дочка так рассказывала про первое гуляние с собакой Джулькой:

– Представляешь, она выкрутилась из ошейника, немного понаслаждалась свободой и в ужасе побежала домой!

Очень похоже на рассказ о России в историческом отрезке от Горбачева до Путина.

Осень 1999 года; лечу на концерт в Петербург. В бизнес-классе тусуется большая компания государственных мужей во главе с вице-спикером Чилингаровым. Лету до Питера час с небольшим, но коньяк в «бизнесе» наливают бесплатно, и к посадке государственные мужи смотрятся уже довольно неофициально.

Через несколько часов я встречаю всю эту гоп-компанию уже в ресторане «Астория», куда меня привозят на ужин щедрые организаторы моего концерта.

В точности по Довлатову, меню в ресторанах я всегда читаю справа налево – начиная с цены. А в «Астории», надо вам сказать, цены такие, что даже ужиная за счет организаторов, я время от времени вздрагиваю.

А за соседними столами гуляют слуги народа во главе с вице-спикером Чилингаровым. Мелькают ананасы в шампанском, льются марочные коньяки; пиджаки от Версаче сняты, у рубашек от Армани закатаны рукава. После показа коллекции нижнего белья (причем не самого по себе, а на девушках) часть этих девушек, еще не вполне одевшись, переселяется за столики к государственным мужам...

В начале второго ночи, когда я отправляюсь в гостиницу, жизнь за соседними столиками только выходит на расчетный уровень.

Спустя часов семь, продрав глаза в своем номере, я плещу в лицо воды – и по дурной профессиональной привычке включаю телевизор, чтобы, не дай бог, не пропустить какую-нибудь новость. И, щелкая пультом, дощелкиваюсь до петербургского канала, а там...

Там – в прямом эфире – учредительный съезд движения «Отечество – вся Россия». Таврический дворец. На трибуне стоит губернатор Яковлев, а в президиуме, среди прочих, сидит вице-спикер Чилингаров и пьет воду. И вокруг него сидят люди из вчерашнего бизнес-класса, все с серыми лицами – и тоже пьют воду.

И губернатор Яковлев говорит (дословно): настало, говорит, время, когда в российскую политику должны прийти ответственные силы!

А ответственные силы, сидя в президиуме, не могут даже кивнуть головой на эти судьбоносные слова, а только пьют воду. Лица у всех тяжелые, мрачные. Ясно, что эти люди всю ночь накануне съезда не спали, думали о России...

Боль за Россию и тяжелое похмелье дают на лице примерно один и тот же результат – вот ведь что интересно!

1999 год. Предвыборная реклама ОВР. Имперский кабинет, двухтумбовый стол красного дерева, гардины с кистями... Короче, в кадре – бюджет небольшого города. А за столом сидит Евгений Максимович Примаков. И первые его слова – такие: «народ в нищете»...

Это крутилось несколько месяцев. Потом я узнал, что снимал рекламу мой давнишний товарищ по программе «Куклы», кинорежиссер Василий Пичул.

Я и раньше знал, что у Васи отменное чувство юмора.

Во время своей предвыборной проповеди в программе «Глас народа» (16 декабря 1999 года) на словах «прикрывать срамные места» Никита Сергеевич Михалков прикрыл ладонью сердце.

Да здравствует Фрейд.

В послевыборную ночь в компанию, где уже расслаблялся я, зашел ведущий ОРТ Паша Шеремет. А ОРТ, надо сказать, в те месяцы сильно отличилось по части черного пиара – в чем Паша в меру таланта участвовал. И вот он подсаживается ко мне, кладет руку на мой локоть и дружелюбно говорит: «Как хорошо, что закончился этот цинизм!»

Президентство Ельцина должно было закончиться летом 2000 года, и телекомпания НТВ заблаговременно сняла про Бориса Николаевича документальное кино. Так сказать, на посошок.

Делал кино мой друг, кинорежиссер Сергей Урсуляк. И к Новому 2000-му сделал он его почти полностью; оставалось произвести некоторые технические операции. В запасе было полгода.

31 декабря 1999-го года с утра пораньше Урсуляк с чистой совестью отключил мобильник и пошел с друзьями – не в баню, но вроде того. В общем, отдыхать.

Практически одновременно с Урсуляком пошел отдыхать президент Ельцин – и вся страна встала на уши. Встало на уши и НТВ: прощальный фильм про «Большого Бена» надо было давать сегодня.

А режиссера дома нет и по мобильному он «временно недоступен». И друзья, с которыми он провожает старый год, «временно недоступны», причем уже несколько часов. И жена на грани нервного срыва, потому что из Останкино ей звонят каждые пять минут.

А счет уже и шел на минуты. К подъезду дома, где жил Урсуляк, послали машину и еще одну с мигалкой, чтобы сократить время пути в Останкино до минимума. Машина есть, мигалка есть, Урсуляка нет.

...Он вошел во двор своего дома и увидел: у подъезда стоит милицейская машина, а навстречу, чуть ли не в тапочках по снегу, бежит простоволосая жена с криком «Сережа!»

Всякий, у кого есть дети, поймет, что почувствовал в эту минуту бедный отдыхающий Урсуляк.

– Сережа, – кричала жена, – Ельцин ушел в отставку!

Дорогой Борис Николаевич! Низкий вам поклон за новогоднее счастье семьи Урсуляков.

Судьбоносный день 31 декабря 1999, репортаж по РТР про отставку Ельцина: «Исполняющему обязанности президента Владимиру Путину был передан ядерный чемоданчик» (в кадре – Ельцин, Путин и офицер с чемоданчиком). И – далее: «Также исполняющему обязанности были переданы и другие атрибуты власти».

В кадре – Ельцин, Путин и Алексий Второй...

Январь 2002-го, только что ликвидировали ТВ-6. Дочь Валентина, девица пятнадцати лет, за завтраком интересуется новостями с фронтов войны за свободу слова. А я едва продрал глаза, мне лень шевелить языком, сижу, отмалчиваюсь.

Минут через десять Валентина интересуется:

– У тебя что, тоже лицензию на вещание отобрали?

Летом 2000-го главный раввин России Адольф Шаевич прогневал администрацию нового президента поддержкой Гусинского. Ему позвонили и предложили подать заявление об уходе.

Адольф Соломонович, говорят, спросил только: «Кому?»

«Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь...»

Рассказ покойного ныне артиста Мамуки Кикалейшвили о его встрече с Шеварднадзе (тот привечал деятелей культуры, противостоявших Гамсахурдия):

– Когда Шеварднадзе сказал мне: «Ты не представляешь, как я тебя люблю», – у меня внутри все похолодело. А когда он сказал: «Мамука, ты мне дороже родного сына», – я понял, что надо уносить ноги.

Мы разговаривали с Мамукой в Москве...

Зима 2000 года, горные районы Чечни. Командующий федеральными войсками генерал Казанцев угощает журналистов и в застолье добродушно шутит:

– С вас всех, – говорит, – надо снять по паре дней отпуска. Смотрите, куда я вас привез! Красота! Горы, сосны, воздух... Швейцария!

– Лишь бы швейцарцы не вернулись, – мрачно заметил телеоператор N.

Прилетаю на концерт в Казань.

У выхода на трап оказываюсь первым. Дверь открывается – и я остолбеневаю: прямо на летном поле стоит джип, вокруг люди с цветами, а у самого трапа расположились три девушки в национальных татарских платьях с чем-то типа хлеба-соли на руках.

Предчувствие публичного позора накрывает с головой. Микроавтобус с надписью VIP с летного поля меня возил, с джипом и охраной меня однажды встречали, но хлеб-соль!..

Я понимаю, что скандал вокруг НТВ поднял мое имя на нездешнюю высоту – и, набравши в грудь побольше воздуха, ступаю на трап. Краем глаза вижу размазанные по иллюминаторам лица зрителей. Ужас. Иду, глядя под ноги, чтобы как можно позже встретиться глазами со встречающими; иду, судорожно соображая, что делать с этим хлебом, с этой солью, с этими девушками... Что во что макать?

Так ничего и не сообразив, на последней ступеньке трапа, в полном отчаянии, надеваю на лицо радостную улыбку – вот он я, ваш любимый! – и шагаю навстречу всенародной любви.

Девушки в национальных костюмах без единого слова устремляются мне за спину. Я оборачиваюсь. Толпа встречающих суетится вокруг миловидной женщины средних лет, сошедшей по трапу следом за мною. Хлеб-соль, цветы и джип – весь этот публичный позор предназначается ей.

По моим устаревшим понятиям, так в России можно встречать только двух женщин: Аллу Пугачеву и Валентину Матвиенко. Но тут явно какой-то третий случай, и это размывает мои представления о жизни.

Своими ногами бреду с летного поля – и двое суток живу в Казани в тяжелом раздумье. А через два дня, на обратном пути, в кресло рядом со мной садится она! И я понимаю, что Господь дает мне шанс.

– Простите мое любопытство, – говорю, – но... кто вы?

Женщина виновато улыбнулась и ответила – и картина жизни встала на место, сияя новыми красками. Какая там Пугачева, какая Матвиенко?

Федеральная налоговая инспекция.

Лужков, человек без комплексов, говоря о рачительном ведении городского хозяйства, давеча (лето 2003 г.) начал цитировать «Скупого рыцаря». Цитировал своими словами, разумеется, на радость психоаналитикам. В частности, упомянул Юрий Михайлович «седьмой сундук, сундук еще неполный».

У пушкинского Рыцаря, как сейчас помню, сундуков было шесть. А у московского мэра где-то, стало быть, есть и седьмой. Я бы на месте Счетной палаты заинтересовался этим фактом.

Звонок моей жене в восемь утра:

– Вы, наверное, жена Шендеровича.

– Да.

– Простите, что звоню в такую рань, но я решила, что лучше сказать сразу...

Жена от таких слов сразу проснулась.

– Я должна вас предупредить, – сказала женщина на том конце провода. – Я занесла Виктору вирус... Не нарочно, я не знала...

Впоследствии оказалось, что звонила редактор с телевидения – и речь шла о письме, которое она послала мне по имейлу.

Как мало надо для счастья!

Шофера, которого мне выдала родная телекомпания, звали Лешей. По правую руку от него два года напролет я проводил значительную часть своей жизни. Шофер Леша замечательный, но масштаб его личной надежности я понял не сразу.

Дело было так. Как-то вместе с женой и дочкой пошел я в театр. В антракте разболелась голова, и оставив семью досматривать сюжет, я поехал домой. Едучи, инструктирую:

– Алексей, – говорю, – отвезете меня, вернетесь сюда и привезете девушек.

– Хорошо, – отвечает Алексей. Едем по Тверской примерно с минуту. Вдруг Алексей уточняет:

– А девушек куда привезти?

– Домой, – говорю, – в Сокольники. Алексей посмотрел на меня с интересом и уважением.

– Хорошо, – говорит. – Сделаем. Мы проехали еще метров триста, прежде чем я тоже решил уточнить.

– Леша, – говорю, – а вы каких девушек имели в виду?

Эх! Зря я уточнил. Представляете: звонок в дверь. Я открываю. На пороге стоит Леша – и девушки. Кого бы он мне привез, сколько, почем? Впрочем, Леша двадцать лет работал в такси, и в его квалификацию я верю.

А вот его же, Леши, диалог с ментом – диалог до слез российский и, практически, святочный. Мент остановил Лешу ближе к Новому году и без лишних околичностей просто попросил дать ему денег на праздник, хоть сто рублей.

Если бы Леша поинтересовался, с какого бодуна должен отдавать менту свои сто рублей, это было бы резонно, но глубоко не по-нашему... Даже, я бы сказал, подозрительно. Но и шофер, и мент были местными гражданами, и разговор продолжился в русском народном ключе.

– Ты чё, командир! – сказал Леша. – Откуда у меня деньги? Нам за ноябрь зарплату не заплатили.

– Да ну!

– В газетах писали! – заверил Леша.

– Да? – огорчился мент и вздохнул. – Вот и нам премию не выдали. Эх...

Они еще немного потоптались на морозе, поматерили начальство, поздравили друг друга с наступающим – и простились друзьями.

Я лег спать ночью, среди отчаянной московской зимы, в пору образцово-показательных крещенских морозов, а проснулся от звука капели.

Я встал и раздернул шторы. По карнизу тарабанила вода. Она била в цинк и, отскакивая, сверкала на солнце. Это было прекрасно. Я открыл окно настежь, вдохнул всей грудью бодрящий утренний воздух, подставил руку под нежданную капель... О Господи, ведь действительно – весна! В совершенно элегическом настроении я высунул башку на улицу. Мимо меня с шипением пронеслась дымящаяся балка.

Я всунул башку обратно в квартиру, подумал и осторожно высунулся на улицу снова.

Внизу стояли две пожарные машины. Наверху, через несколько этажей и точно надо мной, горела квартира. Бойцы в касках поливали ее из брансбойтов.

Вот тебе и вся оттепель.

Звонок. Застенчивый мужской голос.

– Простите, вы меня не знаете, ваш телефон дал мне Александр Володин...

Имя Володина – как пароль.

– Слушаю вас.

– Тут такая глупая ситуация, – виновато говорит трубка, и становится слышно, как там, на другом конце провода, человек переживает неловкость своего звонка. – Я в Москве, у меня украли деньги... Не хватает на билет. Я сразу, как приеду домой, верну.

Рекомендация Володина делает отказ невозможным.

– Разумеется!

– Буквально сто рублей...

– Ну, о чем речь!

Договариваемся о встрече. При встрече я силком впихиваю в незнакомую руку вместо ста рублей двести, умоляя взять купе, а не мучиться на плацкарте. Немолодой разночинец (тип сельского учителя) от двухсот сначала отказывается в некотором даже ужасе, но потом ужас превозмогает и деньги берет. Затем несколько раз повторяет слова благодарности и довольно сильно волнуется относительно скорости возвращения долга. Он готов послать деньги в день приезда, но нужен мой почтовый адрес.

– Отдайте Александру Моисеевичу, – говорю я, млея от собственного ума и благородства. – А я потом у него возьму.

– Да? – радуется человек. – Хорошо. Я – завтра же!

На прощанье он совершает в мою сторону несколько поясных поклонов. Я взаимным образом кланяюсь в адрес нашего общего друга, великого драматурга Володина. Действие происходит на троллейбусной остановке, и публика с интересом наблюдает за сеансом этого невыносимого человеколюбия.

Через пару недель звонит Татьяна Александровна Гердт.

– Витя! Я хочу вас предостеречь. Вам будет звонить человек от Володина, просить денег...

– Уже.

– И вы дали?

– Разумеется.

– Витя! Это жулик!

...Немолодой разночинец с лицом сельского учителя взял деньги у Табакова, взял у Юрского, взял у Елены Камбуровой, взял в «Современнике», взял в театре «Сатирикон», взял у вдовы Зиновия Гердта и вдовы Михаила Львовского. Ни один человек ему не отказал, и каждый норовил дать денег побольше. Отсвет володинского благородства сиял на челе тихого жулика, ослепляя окружающих.

Вот что такое – репутация.

И вот что такое – психологический расчет.

Стояли мы как-то в скверике, в тихом московском дворе – я, Вадим Жук и Юлий Малакянц (известный в Москве продюсер).

И подошел к нам мальчик с ладошкой и скорбным голосом.

Мы, конечно, понимали, что с вероятностью десять к одному у мальчика – не обстоятельства, а работа, но работал он довольно убедительно, и скорее из уважения к профессии лицедея, чем из жалости, мы выгребли из карманов мелочь и отдали ее юному дарованию.

Разговор соскочил на тему профессионального нищенства, и каждый вспомнил историю на этот счет.

Вадик рассказал о своем друге, питерском скульпторе Василии Аземше, к которому как-то подошел несчастный бомж и сказал:

– Брат! Дай на хлеб.

А Аземша как раз шел из булочной. И из авоськи у него торчал батон (или, говоря по-питерски, булка). И поняв просьбу буквально, скульптор отломил свежую горбушку и протянул ее страдающему брату.

Страдающий брат плюнул на поребрик, грязно выругался – и еще некоторое время потом грязно ругался в удаляющуюся спину доброго скульптора.

В ответ я поделился воспоминанием о Григории Горине: мы стояли с ним в тамбуре поезда Нижний Новгород – Москва, ожидая отправления, когда с аналогичной просьбой (насчет финансовой поддержки в счет человеколюбия) у ступенек возник вполне половозрелый юноша. На юноше были кроссовки «Адидас», джинсы «Левайс» и куртка – тоже вполне кондиционного происхождения.

И Григорий Израилевич сказал:

– Юноша! Вы недостаточно плохо одеты.

Возможно, продюсер Малакянц тоже рассказал бы какую-нибудь историю на эту трехгрошовую тему, но тут Жук заметил, что на парапете чугунной ограды, возле которой мы стоим, лежит горстка десятикопеечных монеток. Происхождение этой мелочи мы поняли через пару секунд: монетки оставил мальчик, просивший у нас подаяния. Серебро взял, а медью – побрезговал.

Чтоб зря карманы не оттягивать.

– Ни фига себе, – сказал я.

– Да, неглупо, – сказал Жук. А продюсер Малакянц аккуратно собрал монетки и, положив себе в карман, наставительно произнес:

– Мальчик никогда не будет богатым. Мы с Жуком, видимо, тоже.

Тихим февральским вечером щелкаю пультом на первую кнопку телевизора и слышу взволнованный монолог Никиты Михалкова.

– Это не имеет никакого отношения к борьбе с терроризмом, – говорит он. – Когда людей обыскивают, когда унижают их человеческое достоинство...

Я подумал: это он о Чечне, и еще успел удивиться внезапному гражданскому мужеству Никиты Сергеевича. Вот, думаю, орел. Ничего не боится. С чего бы это? Через пару секунд выяснилось, что Михалков говорит о мерах безопасности на Олимпиаде в Солт-Лейк Сити.

Все в порядке с Никитой Сергеевичем. Зря я за него волновался.

Комментатор Перетурин: «Московские динамовцы разгромили команду с Фарерских островов со счетом 1–0».

Если человек – патриот, то это надолго...

Встречает меня литератор N. и интересуется:

– Я слышал, в «Табакерке» твою пьесу ставят?

– Ставят.

– Поздравляю, – говорит. – Я тут тоже, неожиданно для себя, написал шесть пьес...

Дело было в Нижнем Новгороде.

Ясным весенним днем иду через главную площадь и у памятника Минину вижу какой-то митинг: транспаранты, мегафон, тетки-активистки собирают подписи... Оказалось: в защиту Климентьева (этот чисто конкретный предприниматель как раз в ту весну победил на выборах мэра – и тут его, разумеется, посадили).

Я, как та гоголевская крыса, пришел, понюхал да и пошел от митинга прочь. И как раз мобильный зазвонил. И вот я иду по главной нижегородской улице, Покровке, и разговариваю по телефону – глядь, откуда ни возьмись, человек с телекамерой.

Узнали, думаю. Слава. Приятно. Но откуда этот папарацци? Неужели караулил?

Вдруг – вторая телекамера, третья... И все забегают передо мной – и снимают, как я иду. Тут я заподозрил неладное. Что-то думаю, густовато. Я все-таки не принцесса Диана. Оборачиваюсь – мама миа! Все климентьевские страдальцы идут за мной по Покровке. Я – в Дом Актера, а они – к прокуратуре.

Телевизионная картинка в тот день была классная: митинг в Нижнем в защиту Климентьева, впереди, с мобильником в руках – Шендерович. Координирует народный протест...

Светская жизнь бьет ключом. Неизвестный мне господин, невесть откуда добывши мой домашний телефон, приглашает на тусовку в честь открытия нового пивного ресторана:

– Встреча старых друзей! Приходите! Все будут!

– Кто «все»? – уточняю.

– Ну, вообще – все! Жириновский, Пенкин, Митрофанов, Аллегрова... Все!

Концерт в Бостоне. После выступления стою, надписываю книжки эмигрантам: «Борису, дружески», «Льву Семеновичу, на память», «Инне, с симпатией»... Подходит дама больших достоинств, с брошью на выдающейся груди.

– Как вас зовут? – спрашиваю, готовя стило.

– Как? – говорит она. – Вы меня не помните?

В голосе дрожит нескрываемая обида. Ощущение такое, что довольно длительное время мы с ней просыпались в одной постели. Публика перестает прицениваться к моим книжкам и кучкуется поближе к диалогу.

Я холодею и внимательно всматриваюсь в лицо дамы. Вот убей меня бог, если я ее помню! Хотя где-то, кажется, видел. Но не в постели. Я, конечно, склеротик, но не до такой степени.

– Простите, – говорю, – но...

И развожу руками, изображая забывчивость гения.

– ...Как вам надписать книжку? Жалкая попытка слинять из сюжета позорно проваливается.

– Конечно, – громко говорит дама, – где же вам меня помнить. Вы же теперь – звезда!

Немедленно покрываюсь холодным, мелким потом стыда. Моруа, блин. Встречи с незнакомкой. О господи! Эмиграция рассматривает меня с нескрываемым презрением. Припертый к стенке, с отчаяния бросаюсь в атаку: мадам, говорю, если мы знакомы, напомните, где и каким образом это счастье мне привалило...

Лицо дамы складывается в печальную гримаску – и, выдержав паузу, она многозначительно произносит:

– Сургут...

И я вспоминаю.

Лет за пять до Бостона я действительно выступал в Сургуте, в доме культуры – и эта дама приходила ко мне за кулисы. Она вела там детский хоровой кружок и хотела затащить меня на это пиршество духа, но я отбоярился. Минут пять, помнится, кивал головой, соображая, как бы завершить этот культпросвет. И через пять лет:

– Как? Вы меня не помните?

...Недавно, уже в Москве, в Доме актера, я увидел ее снова. Дама интимно беседовала с Марком Розовским, приперев его к стене. У дамы на груди была брошь в виде рояля, Марк был красен, как рак. Когда ему удалось просочиться между этим роялем и стеной – и выйти на свободу, я интимно поинтересовался:

– Что у тебя было с этой мадам?

– В первый раз ее вижу! – вскричал Розовский. – Клянусь!

Ну, зачем же оправдываться? Люди не слепые...

Популярность все-таки – хорошая вещь.

Ужинаю, например, однажды и вижу, что девушка, сидящая за соседним столиком, меня узнала – и смотрит. А хороша, надо сказать, до мурашек по спине.

Ой, думаю. Сижу, преодолеваю соблазн познакомиться, пытаюсь есть медленнее, любуюсь тайком. А она, болтая с подружкой, нет-нет, да и стрельнет глазами. А глаза!..

К концу ужина успеваю влюбиться в девушку по уши – и в таком состоянии покидаю кафе. И когда уже стою с номерком у гардероба, она настигает меня сама. Обрыв сердца. Лет ей восемнадцать, и хороша...

– Простите, – говорит, – могу я попросить у вас автограф?

Господи, думаю, солнышко, да только ли автограф? Пишу ей что-то непозволительно нежное. Она читает, прижимает листок к своей груди, о которой ничего не пишу, потому что слов все равно нет, – и говорит:

– Господи, какая я счастливая!

Женюсь, думаю я. Вот прямо сейчас и здесь – женюсь, и меня оправдают.

– ...какая я счастливая, – говорит она. – Я ведь сегодня утром и у Укупника автограф взяла, представляете?

А недавно меня узнала дама предбальзаковского возраста и с интригой в голосе поинтересовалась:

– Ну, Виктор, что новенького?

– Да вот, – отвечаю, – третья мировая война начинается.

Это сообщение отвлекло даму не сильно.

– Ну, – сказала она, – а еще?

А еще – вот что. Подходит ко мне на улице человек, берет за руку, трясет ее, трясет, а потом говорит:

– Леонтьев! Молодец!

Ну, этот хоть обознался. А другой (который не обознался) просто схватил за рукав и сообщил:

– Виктор! Вы – совесть России. Подумал и уточнил:

– Вы – и Хинштейн.