Мой сайт

ИСКУССТВО ПРИНАДЛЕЖИТ НАРОДУ

Причем иногда – буквально. Вместе с деятелями искусства и реквизитом.

...Говорят, это произошло во время шефского концерта артистов Большого театра – что называется, «в рабочий полдень». К Мстиславу Ростроповичу, исполнявшему концерт Дворжака, непосредственно на сцену зашел здоровенный детина из числа невольных слушателей и добром попросил:

– Уйди.

По другой версии, никто на сцену не выходил, а просто крикнули из зала:

– Лысый, кончай перепиливать ящик!

Если хоть что-то из этого правда, странно, как Мстислав Леопольдович в тот же день не эмигрировал.

А в другой рабочий полдень (не исключено, что на то же предприятие) приехал струнный квартет. На свою голову, музыканты решили побаловать рабочий класс одним малоизвестным произведением Вивальди, в котором итальянский композитор, ничего не знавший о рабочем полдне, предусмотрел несколько ложных финалов.

То есть тема как бы заканчивается, а потом начинается снова.

Первый финал, случившийся очень вскоре после начала, трудящиеся восприняли с энтузиазмом – и бурно зааплодировали, полагая, что их отпустят восвояси и дадут покурить или забить козла. Но после небольшой паузы музыканты заиграли снова.

Трудящиеся решили, что музыканты их неправильно поняли и играют «на бис», поэтому, когда Вивальди закончилось вторично, похлопали совсем тихо, боясь спровоцировать дальнейший приступ музыкальности.

Но струнные завели свою пластинку опять.

На шестой раз трудящиеся поняли, что над ними издеваются. В зале начался стихийный протест. На сцену полетели мелкие предметы – бумажки, монетки, гайки. Музыканты, съежившись, продолжали искушать судьбу. Корректировать партитуру Вивальди им не позволяло призвание.

Но пришлось.

Не доиграв несколько проведений темы, струнный квартет упаковал свои гварнери-страдивари – и бежал с завода, избежав линчевания в последнюю минуту.

Антонио Вивальди был хороший композитор, но чувства меры в рабочий полдень не знал совершенно.

Семейное предание из начала семидесятых. Мои родители поймали такси: – На улицу Герцена!

Таксист смилостивился, и они поехали. Через пару минут, сопоставив адрес с внешним видом пассажиров и временем посадки, таксист не спросил даже, а уточнил:

– В консерваторию.

– Да.

– Угу...

Проехали еще немного.

– И что там, в консерватории? – поинтересовался служитель баранки.

– Леонид Коган, – честно ответил отец.

– Скрипка, – пояснила мама. Повисла пауза, завершившаяся грандиозным классовым афоризмом.

– Работать никто не хочет, все хотят на скрипочках играть!

Однажды в конце пятидесятых, в выходной день, в Ленинграде на стоянке такси встретились, подойдя одновременно, артист Юрий Толубеев и некий гегемон с семьей.

– Ой! – сказал гегемон. – Я вас знаю.

Толубеев улыбнулся привычно и обаятельно. После фильма «Дон Кихот» он, сыгравший Санчо Панса, стал всенародно знаменит.

– Маш! – сказал гегемон. – Ты узнаешь? Это же артист! Из кино!

Толубеев доброжелательно кивал, подтверждая догадку зрителя.

– Ой! – говорил гегемон, не в силах поверить своему счастью. – Вы же наш любимый артист! Вы просто не представляете! Да, Маш?

Маша пискнула что-то радостное.

– Мы вас так любим! Три раза смотрели! Просто нет слов...

Так продолжалось несколько минут. Наконец подъехало такси, и Толубеев, согретый лучами народной любви, благодаря и прощально улыбаясь публике, шагнул к машине. Тут его собеседник резко помрачнел.

– Куда-а! – загородив артисту дорогу стальной рукой, протянул он. – Клоун...

И гегемонское семейство стало загружаться в такси.

Игорь Иртеньев рассказывал об одном из первых своих выходов в народ. Прошу представить. Начало восьмидесятых, лето, воскресенье, парк культуры и отдыха, посреди которого происходит то, что на профессиональном сленге называется «сборняк».

Перед эстрадой – хилыми островками – человек двадцать культурно отдыхающих. Кто пьет, кто целуется, кто просто загорает. Между рядами прогуливаются мамы с колясками, бегают дети...

И вот в этот незамысловатый пейзаж вошел со своей поэзией Иртеньев.

Фурора его появление, следует прямо сказать, не произвело: народ как отдыхал, так и продолжал отдыхать. И только, представьте, одна бабуля смотрит на него, улыбается и доброжелательно, ободряюще даже кивает головой...

Всякий, кто выходил на сцену, знает, как важно, чтобы в зале был хотя бы один такой зритель: чуткий, бросающий тебе спасательный круг своего внимания... Эх, да что говорить!

Благодарный Иртеньев, персонально для бабули, исполнил свои лучшие стихи – и все десять минут, что он стоял на сцене, она улыбалась ему и доброжелательно кивала головой, поддерживая поэта в его неравной борьбе с социумом.

Когда поэт ушел за кулисы, бабуля продолжала улыбаться и кивать головой. У нее была болезнь Паркинсона.

А одно из моих первых выступлений случилось году эдак в восемьдесят четвертом – на окраине Москвы, в парке имени Дзержинского.

Дзержинского там как раз не хватало. Придя за кулисы, я обнаружил пьяного в зюзю конферансье – москонцертовского детинушку в розовой рубахе. Детинушка явно нуждался в расстреле.

– Старик, – сказал он, когда я объяснил, что в числе прочих приглашен выступать. – Как тебя объявить?

Видя состояние товарища по эстраде, я печатными буквами написал в тетрадке свое имя и фамилию, выдрал лист и отдал его в нетрезвые руки. Конферансье прочел и сказал:

– Это мало.

– Нет-нет, – торопливо заметил я. – Совсем не мало. Больше ничего не надо!

– Старик! – ответил детинушка и, приобняв, обдал меня запахом Родины. – Ты не волнуйся, я тебя объявлю. Это моя работа – подать артиста публике...

И он меня подал.

– Выступает! – крикнул детинушка, как будто за кулисами ждал выхода как минимум Кобзон. – Лауреат премии журнала «Крокодил», лауреат «Клуба 12 стульев» «Литературной газеты», лауреат...

Минуты за полторы он напророчил все звания, которые мне предстояло получить в будущем, – и закончил:

– Виталий Шендрякевич!

Говорят, давным-давно, чуть ли не в первую «оттепель», группа столичных (и очень известных уже тогда) писателей-сатириков поехала на «чёс» по необъятной Родине. И дочесали они до вахтовки где-то посреди Тюмени.

Там, на вахтовке, и произошла встреча юмора с реальностью.

Московские гости – в штиблетах и велюре – шутили, стоя под специально сооруженным навесом, а зрители, пришедшие непосредственно от буровых, сидели в робах под проливным дождем.

Никаких чувств, кроме классовых, приехавшие не вызвали. Самые проверенные столичные репризы гасли, как спички под водой. Ситуация усугублялась национальным составом гостей – представителей титульной нации там не имелось даже для маскировки.

Концерт, начинавшийся в вежливой тишине, закончился в атмосфере осязаемой ненависти и без единого хлопка. Подавленные столь суровым приемом, гости под дождем поплелись к своему автобусу. Заходивший в автобус последним, уже поставив ногу на ступеньку, не выдержал напряжения и пробормотал:

– Ну, мы к вам еще приедем...

– Я тебе, б...., приеду! – посулил ему в спину ближайший нефтяник.

Двери закрылись, и автобус уехал.

В семьдесят каком-то году на окраине Москвы открывался новый очаг культуры. В день открытия в опостылевший, их же руками построенный Дворец согнали на культурный досуг работяг-строителей: как по другому поводу сказал Бабель, это был их день.

Конферансье, отряженный Москонцертом на встречу с рабочим классом, подготовил несколько экспромтов.

– Какой прекрасный Дворец! – воскликнул он. – Какой замечательный Дворец построили вы, дорогие товарищи...

Виновники торжества, частично уже теплые с утра, угрюмо слушали эти соловьиные трели.

– Но меня как сатирика этот факт огорчает! – вдруг заявил конферансье.

Строители насторожились.

– Все меньше в нашей стране остается поводов для сатиры! – закончил конферансье – и улыбнулся мудро и печально.

– Пошел на ...! – крикнул ему из зала самый чуткий на фальшь строитель. – Пошел на ..., жидовская морда!

– Что вы сказали? – переспросил не ожидавший диалога конферансье. На что (в полном соответствии с просьбой) ему громко и без купюр повторили сказанное еще раз. Тут боец сатирического фронта пришел в себя.

– Пока этого негодяя не выведут из зала, – заявил он, – я отказываюсь продолжать вступительный фельетон!

Жуткая эта угроза подействовала. Гегемона взяли под микитки и поволокли прочь. Перед тем, как покинуть собрание, он, зацепившись за косяк двери, успел еще несколько раз огласить свое нетленное пожелание. Дружинники отлепили мозолистые пальцы от косяка, и мат, постепенно отдаляясь, затих в недрах Дворца культуры.

Удовлетворенный расправой, конферансье поправил бабочку и продолжил вступительный фельетон.

– На чем мы остановились? – спросил он. – Ах да! Все меньше в нашей стране остается поводов для сатиры!

В конце восьмидесятых в пансионате «Березки» происходило Совещание (именно так – с прописной буквы) молодых советских писателей. Я там был, мед-пиво пил. По результатам Совещания должны были раздавать цацки: рекомендации в Союз, письма в издательства, дававшие право на прохождение рукописи при жизни автора... Приглашенные в «Березки» автоматически становились будущим советской литературы.

Но особо одаренным было невтерпеж.

Вечером третьего дня не сильно молодой писатель по фамилии, ну, скажем, Сеструхин начал агитацию среди собратьев по перу. Целью операции было скорейшее внедрение в литературу.

– Идти на полставки, – инструктировал Сеструхин, – садиться в редакции, брать отделы...

– Зачем? – спросил кто-то. В сумерках голоса звучали вполне конспиративно.

– Печататься, – лаконично отвечал Сеструхин. – Пора вытеснять сорокалетних!

Стоял летний вечер. Стрекотали кузнечики, плыла луна. Молодые писатели, скучковавшись вокруг лидера, прикидывали свои возможности по вытеснению сорокалетних.

– Иначе не пробиться, – говорил Сеструхин.

Он был похож на уцененного Пестеля. Чтобы преодолеть цензуру, предлагалось стать ее частью.

Здравая сеструхинская идея была пошловатой (как большинство здравых идей), и все-таки – за нескрываемой личной обидой виделись забитые рукописями столы, грезились невидимые миру слезы, вечные истины, ждущие своего часа под спудом безвременья, практически из-под глыб...

– Миша, – спросил я, – а много ли у тебя написано?

Сеструхин пошевелил губами, глядя в закатное небо, что-то перемножил в уме и ответил:

– Тыщ на двадцать!

Сейчас он в Алабаме, работает гинекологом.

Зиновий Гердт ездил за границу с сорок девятого года, и у него накопилось там много знакомых. Был среди них и японец, славист по специальности. Этот удивительный японец говорил по-русски – то есть он думал, что говорит по-русски, а сказать ему правду в Японии было некому. Но речь не об этом.

Однажды Гердт спросил своего знакомца при встрече, чем тот сейчас занимается.

– Пишу диссертацию, – ответил японец. Гердт поинтересовался темой, и японец с поклоном ответил:

– Ранний Блок.

Гердт сначала немного испугался, а потом спросил: кому в Японии нужен Блок, тем более ранний? Японец немного подумал и ответил:

– Мне.

В конце шестидесятых денег в стране в обрез хватало на космос и Фиделя Кастро, а тут еще хоровое пение...

Изыскивая резервы экономии, министр культуры Фурцева с изумлением обнаружила, что под ее чутким руководством благополучно существуют целых два казачьих хора. Это очевидное излишество и было приведено на ближайшей встрече с творческим активом как пример расточительства.

– Зачем в одной стране два казачьих хора? – задала риторический вопрос товарищ министр. – Донские казаки, кубанские казаки... Надо их объединить!

– Матушка, Екатерина Алексеевна! – взмолился знаменитый конферансье Смирнов-Сокольский. – Это не удалось сделать даже Деникину!

Говорят, довод подействовал.

Некий молодой человек написал фортепианный концерт и пришел с ним к Шостаковичу. Захотелось поделиться.

Вежливый гений пригласил гостя к роялю – и молодой человек начал самовыражаться. Через полчаса гость нанес роялю последний аккорд и, весь в мыле, повернулся от клавиатуры. Шостакович сидел на диване, обхватив себя руками.

Исполнителю удалось произвести на гения сильное впечатление.

– Ну как? – спросил молодой человек.

– Очень хорошо, – забормотал Шостакович, – очень...

И неожиданно уточнил:

– Гораздо лучше, чем водку пить!

Кстати, о водке и музыке. Одно другому мешает отнюдь не всегда, что, как говорят, вполне подтверждал пример самого Дмитрия Дмитриевича.

Рассказывают, что как-то, живя в Доме Творчества под Москвой, он пошел в пристанционный буфет. Купил бутылку, но не пить же одному... Правильно оценив нерешительность в фигуре стоящего, рядом с Шостаковичем быстро возник человек. Человек тут же позвал третьего – и кворум был сооружен. Они встали к буфетной стойке, открыли, нарезали, разложили, налили...

– Ну, – сказал первый собутыльник Шостаковича и протянул руку. – Федор!

Они познакомились. Истинные имена и профессии двоих участников процесса история, разумеется, не сохранила, но важно, что оба они были местные работяги.

– А ты? – спросили Шостаковича. Шостакович замялся.

– Я, – сказал он наконец, – композитор. Случилась пауза.

– Ну ладно, – подытожил диалог собутыльник Шостаковича. – Не хочешь – не говори!

Дело было в Питере, где-то в середине семидесятых.

Рассказывают, что к Александру Володину прицепился какой-то не сильно трезвый бард и начал, что называется, меряться статью.

– Вот вы, – сказал бард, – драматург. Ладно. А я, – бард загнул палец, – поэт! – Бард загнул другой палец. – Композитор, кандидат наук, гитарист, альпинист...

Когда бард загнул все, что у него было с собою, и иссяк, Володин встал и молча поклонился ему в пояс.

Свое восьмидесятилетие Володин начал отмечать с вечера накануне. Впрочем, вполне трезвым в поздние годы Александр Моисеевич уже не бывал, а незадолго до смерти перестал даже закусывать...

В последний раз я видел его за месяц с небольшим до смерти. Володин лежал на кушетке, а рядом на столике стоял графинчик с водочкой и стопка, и время от времени Александр Моисеевич отпивал из стопки, как отпивают лекарство.

В каком-то смысле, это и было ему лекарством.

Никакой закуски, хоть блюдечка с кусочком сыра, на столике замечено не было.

Но это – уже совсем перед концом, а за два года до этого, в день своего восьмидесятилетия, Володин, с вечера теплый, был разбужен в восемь утра звонком в дверь.

– Кто? – спросил он.

– Телеграмма, – ответили из-за двери.

– Положите в почтовый ящик, – попросил Володин.

– Не могу, – ответили из-за двери. – Это телеграмма от президента России.

Полуголый классик приоткрыл дверь; прячась за ней, через порог, черкнул корючку в почтальонской книжке – и втянул внутрь простыню правительственной телеграммы, с двуглавым орлом и вензелями.

– И вот, – рассказывал Володин, – я стою в трусах в коридоре и читаю: «Дорогой Александр Моисеевич! Вы, выдающийся российский драматург, автор пьес и сценариев к кинофильмам: «Фабричная девчонка», «Пять вечеров», «Звонят, откройте дверь»...»

И так до конца простыни, а потом, разумеется, поздравление с юбилеем. Но что поздравление?

– Представляете? – сказал Володин. – Президент России с утра напомнил мне, кто я!

В те же примерно времена известный телеведущий Кирилл Набутов зашел в пивнушку на Петроградской стороне – и увидел там Володина, заподлицо с другими стариками прилипшего к стойке со своими обязательными утренними ста граммами.

Но поприветствовать Александра Моисеевича Кирилл не успел, потому что узнали его самого.

– Набутов! – воскликнула продавщица. – Ой! Дайте автограф!

Тут же с аналогичной просьбой набежали из подсобки и другие.

– Девочки! – сказал благородный Кирилл. – Вот у кого вы должны брать автограф! – И указал на Александра Моисеевича.

– Этот? – Продавщица кинула взгляд в сторону старенького драматурга. – Да он каждый день тут ошивается!

А продавщица эта была, может быть, внучкой Тамары из володинских «Пяти вечеров» – просто не знала этого...

Дело было в пансионате.

– Чем там заканчивается «Война и мир»? – поинтересовалась у меня выпускница средней школы.

Она сидела в холле, положив красивые длинные ноги на журнальный столик. В руках у нее лежал затрепанный «кирпич» толстовского романа из местной библиотечки.

В мае у девушки были выпускные экзамены, вот она и мучилась.

Я с удовольствием отметил про себя, что произвожу впечатление человека, который дочитал роман до конца – и вкратце рассказал, что там дальше.

Сообщение о предстоящем браке Н. Ростовой и П. Безухова искренне удивило выпускницу.

– Да ну, п...ишь! – сказала она.

Девушка собиралась поступать в юридический.

К Константину Райкину пришла молодая журналистка из светского журнала – и спустя несколько секунд выяснилось, что она, как говорится, не в материале. То есть, совсем.

В худруке «Сатирикона» взыграла педагогическая жилка – он предложил журналистке хорошенько подготовиться к интервью, почитать прессу, посмотреть спектакли театра...

Журналистка позвонила через месяц – и доложила о завершении ликбеза. Педагогический талант Кости торжествовал. Была назначена новая встреча. Чай, диктофон на столе...

– Ну, – сказала журналистка, – первый вопрос, Константин... Простите, как вас по отчеству?

Журналисты бывают талантливые – и очень талантливые.

Пару лет назад в Москву приезжал с концертом Рей Чарльз, слепой черный гений. В числе прочего, на первой пресс-конференции, его, говорят, спросили:

– Как вам понравился Кремль? Переводчик, слава богу, выкрутился...

Первые годы демократии, прощальный ужин первоапрельской Юморины в Одессе. Моря спиртного, горы снеди, девушки танцуют на столах (последнее – не метафора).

К тихо выпивающим Жванецкому с Аркановым вразвалочку подваливает спонсор в «Адидасе» и, положив по полуцентнеру бицепсов на плечи классиков, интересуется:

– Шой-то вы нами брезгуете? Вы не брезгуйте; прошу к нашему столу...

Рядом действительно гуляют спонсоры – внучатые племянники Бени Крика (если не Левки Быка). Пить с ними Арканову со Жванецким хочется, как зайцу отжиматься, но спонсорские ананасы в шампанском рождают понятное чувство вины.

В итоге Арканов ложится на амбразуру один. Спустя какое-то время, побратавшись с классиком, расчувствовавшийся хозяин жизни сообщает:

– Аркадий, вот – люб ты мне!

И, желая сделать гостю приятное, интересуется:

– Хочешь, я для тебя кого-нибудь замочу? Это предложение временно отбивает дар речи даже у Арканова.

– ... Ты просто скажи, – оберегая писателя от лишних хлопот, продолжает спонсор. – Просто покажи его – и сиди, отдыхай, пей...

Тут самое время заметить, что за соседним столом, в большой компании ничего не подозревавших коллег, сидел я.

– Ну что вы, – торопливо (насколько можно представить себе торопливого Арканова) отвечал тот. – Мне тут все нравятся!

– Но если что, ты скажи! – настаивал спонсор.

Арканов пообещал сказать, в свою очередь взяв со спонсора слово до специальной просьбы никого в этом зале не мочить. Они посидели еще, и спонсор, остатком мозга, видимо, ощутив неловкость за свой искренний порыв, объяснил:

– Это потому, что люб ты мне... И, подумав, закончил:

– Был бы не люб – совсем бы другой разговор...

Сочи, кинофестиваль «Кинотавр». В баре меня узнает девушка (в данном случае это – профессия). Смотрит на меня, смотрит – где-то видела, но где? Мучается, бедолага, минуты три, наконец спрашивает:

– Мы с вами знакомы? Я говорю:

– Еще нет.

– А вы в прошлом году тут были?

– Нет.

– А в Дагомысе?

Труженица пола начала перебирать места работы, но я не сознавался.

– Ну, где я вас видела? – спросила она наконец с некоторой уже обидой в голосе. Тут я мысленно расправил плечи и намекнул, предвкушая сладость узнавания:

– Ну-у... может быть, в телевизоре... Я ждал не напрасно. Лицо девушки просветлело, и она в восторге выдохнула:

– Глоба!

Так я встретился со славой.

Главное – знать свое место.

Сообщение по радио: «Сегодня в Кунцевском районе состоится праздник. В программе: сатира, лошади и так далее...»