Мой сайт

И наоборот. То есть существуют, конечно, люди, которые не совершают ни первых, ни вторых: монахи, туземцы, обитатели раз­личных больниц. Но их жизнь протекает в относительном стазисе. Ее можно не опи­сывать, а рисовать.
Начинается все довольно невинно. В во­семь лет родители решают меня перевести из второго класса в четвертый, чтобы не за­знавался перед одноклассниками. (А нечего было в шесть лет вбивать в меня «Физику для малышей».) Весь четвертый класс меня, октябренка среди пионеров, ежедневно бьют хулиганы. К пятому я соображаю, как из этого положения выйти, и становлюсь ху­лиганом сам. У меня образовывается свита из двух тупых драчунов, которым я начинаю придумывать задания. Сперва наши при­ключения имеют детско-дадаистский харак­тер: мы влезаем в открытые окна и перестав­ляем в чужих квартирах мебель, например. Но постепенно начинаем кое-что и прихва­тывать, на память. Лет в двенадцать все резко упрощает­ся. Я нахожу себя в амплуа карманника. Без фейгинских изысков, конечно. Котлы у фраеров не снимаю, лопатники не срезаю. Гастролирую осенью и зимой в школьных театральных и учрежденческих гардеробах, шаря по курткам, паркам и пальто в поисках завалявшейся мелочи. Это довольно чув­ственное занятие. Я до сих пор помню ощу­щение гладкой изнанки чужого кармана, правильную шершавость рубля, завалявше­гося между фантиком и квитанцией, живот­ный страх наткнуться на мокрый носовой платок. Ближе к сексу, чем этот набор погла­живаний, ощупываний и проникновений, я не подойду еще много лет.
В принципе, где-то здесь меня уже мож­но спокойно брать и тащить за шиворот в милицию, но этого не происходит. Сон­ные советские гардеробщики просто отго­няют меня, как муху. Таким образом годам к пятнадцати я дорастаю до худшего пре­ступления в своей жизни. Мне и по сей день муторно о нем думать; в компании двух при­ятелей (не хулиганов из пятого класса — дру­гих приятелей, гораздо лучше, с которыми провожу большую часть времени за спорами о Бродском и Аксенове), так вот, в компании этих интеллигентнейших юношей я обхожу ближайшую к школе новостройку с офи­циального вида папкой, собирая деньги на несуществующую детскую благотворитель­ность. На дворе 1991 год. Мы зарабатыва­ем один рубль. Ровно один, после чего всем троим становится так мерзко на душе, что мы завязываем аферу на месте. Нам вручает этот рубль пожилая женщина, со слезами на глазах бормочущая что-то о своем пропав­шем сыне. Тем вечером, думая о том, что на­творил, я даже плачу сам. Или не плачу. Мо­жет, мимолетно всхлипываю. Таких деталей я не помню. Зато 21 год спустя я все еще пом­ню ее фамилию. Кротова. Гражданка Кро­това, если вы живы, считайте, что в 1991 году поставили меня на очень, очень высоко­процентный счетчик. Только черта с два вы живы, конечно.
И... все. На этом моя криминальная я ни разу не сидел официально заканчивается. На самом же деле она просто переходит в область допу­стимого. Мои нынешние преступления — преступления уравновешенного и доволь­ного жизнью человека, полагающего, что его никогда не поймают. Я привожу до­мой непастеризованный сыр из Франции и кубинский ром из России. Я таскаю из торрентов музыку и телесериалы в скром­ных и при этом я ни разу не сидел, не вызывающих тревоги количествах, при этом еще и оправдываясь тем, что теряю больше денег на пиратском распростране­нии моих собственных книг и альбомов.

Я ПОМНЮ ОЩУЩЕНИЕ ГЛАДКОЙ ИЗНАНКИ ЧУЖОГО КАРМАНА И СТРАХ НАТКНУТЬСЯ НА МОКРЫЙ НОСОВОЙ ПЛАТОК.
Я не особенно интересуюсь иммиграцион­ным статусом женщины, которая убирает мою квартиру, потому что единственный контекст, в котором эта материя кого-то в США интересует, — это контекст полити­ческой кампании, а баллотироваться я ни­куда вроде не собираюсь. Я прикладываюсь изредка к косяку, твердо зная, что даже если меня остановят на улице с унцией-другой марихуаны, в тюрьму я не отправлюсь, по­тому что светлокож и прилично одет по этому я ни разу не сидел; и я го­тов всячески лоббировать реформу жуткой системы, которая забивает тюрьмы черными парнями, еженедельно арестовываемыми за то же самое. Но пока эта система на месте, я и мне подобные будут беззаботнейшим образом ей пользоваться. Я не вожу под­шофе и не мухлюю по-мелкому с налогами, но это явлен и я того же порядка — и обще­ство не считало бы меня чудовищем, если бы я делал и то и другое. И это мне еще повезло жить в стране с относительно неподкупной, по крайней мере в бытовом плане, полицией и бюрократией, что снимает вопрос мелко­го взяточничества. Иными словами, живу в пределах ненаказуемого буржуазного кри­минала, в которых существуют все. В них же, если обойдется без исторических катаклиз­мов, и помру. Вот только за отнятый у гражданки Кро­товой рубль, скорее всего, еще отвечу. Но уже едва ли перед NYPD.