Мой сайт

Я вообще полагаю, что опыт игры в «Занзибар» бесценен для формирования человеческой личности. Я полагаю, что если бы дети в школах не играли в «Занзибар» сами, то учителям следовало бы эту игру насаждать, ибо ничто так не пробуждает тягу к знаниям и ничто так не закаляет личность, как «Занзибар».

Когда я учился, чемпионами по «Занзибару» у нас в школе были два старшеклассника. Я хорошо помню их фамилии. Горечь поражений в «Занзибар» буквально выжгла их фамилии у меня в памяти, как выжигают клеймо на шкуре домашнего скота.

Я хорошо помню фамилии чемпионов, но не назову их. Давайте назовем мастеров «Занзибара» из нашей школы Кандинский, например, и Клерамбо. Кандинский был подтянут и красив, он был мальчиком из высокопоставленной семьи и жил на улице Грановского, в доме, облепленном мемориальными досками. А Клерамбо был звероподобен и неряшлив.

Школьная форма Кандинского всегда была аккуратно выстирана и отутюжена. Более того, при первой возможности Кандинский заменял школьный пиджак синим, но неформенным пиджаком. А синие форменные брюки заменял иногда джинсами: в советские времена это был жест отчаянного фрондерства, жест, безошибочно разбивавший в мелкие осколки девичьи сердца, даже если школьница была из интеллигентной семьи и родители говорили ей, что плевать они хотели на дом с мемориальными досками по улице Грановского, ныне Романов переулок.

Здоровяк Клерамбо форму носил мятую и удивительно пыльную. Ботинки носил нечищеные. Спортивные состязания позволяли видеть, что волосы у Клерамбо росли не только на ногах, но и на груди — в школе это ценилось.

Они всегда ходили парой. Перед уроками или на переменке они ловили младшеклассника (например, меня) и говорили:

— В «Занзибар» сыграем?

— Как это — «Занзибар»? — спрашивал доверчивый младшеклассник.

— Просто, — улыбался Кандинский.

— Давай по пятнадцать копеек, — мрачно предлагал Клерамбо.

— Загадай число, — улыбался Кандинский.

— Какое число? — переспрашивал младшеклассник.

— Любое! — улыбался Кандинский. — Загадал?

— Загадал.

— Какое у тебя число? — улыбался Кандинский.

— Пятнадцать, — младшеклассник сжимал в кармане пятнадцать копеек и думал, что глупо, наверное, было загадывать число, равное номиналу монеты, на которую играешь.

— Пятнадцать? — улыбался Кандинский приветливо. — У меня шестнадцать. Я выиграл.

После этих слов Клерамбо решительно нависал над проигравшим младшеклассником, и деньги приходилось отдать.

Особенно отчаянные интеллектуалы, когда парочка Кандинский — Клерамбо ловила их в коридоре и предлагала сыграть в «Занзибар», тщились выкрикнуть какое-нибудь огромное число: «Миллион, миллиард, секстиллион…»

С невозмутимой улыбкой Кандинский парировал: «Два миллиона, два миллиарда, два секстиллиона…», выигрывал и предоставлял звероподобному Клерамбо взимать долг.

Совсем недавно я спросил двадцатидвухлетнего сына, можно ли выиграть в «Занзибар». Сын — выпускник университета. Высшая математика сдана у него на пятерку. И я спросил его, какое самое большое в мире число. Какое самое большое можно назвать число, играя в «Занзибар», чтобы большего числа назвать было невозможно.

— Ну-у-у… — сын почесал в затылке. — Предел n при n, стремящемся к бесконечности.

— Кого позвать? — переспросил я, даже и отдаленно не представляя себе, как записать на бумаге эту занзибарскую абракадабру.

— Предел n при n, стремящемся к бесконечности, — повторил сын неуверенно.

— Это число вообще? — уточнил я.

Повисла неловкая пауза. Я подумал, что главное мое педагогическое достижение заключается в том, что мальчик вырос честный. Пользуясь полной математической безграмотностью отца, он ведь мог бы сказать, что предел n при n, стремящемся к бесконечности, — это число. И я бы поверил. Юноша бы мог сказать, что интеграл косинуса — число, и я бы тоже поверил. А про косинус интеграла мог бы сказать, что он — не число. И я бы поверил все равно, потому что кроме уважения к сыну ничто не связывает меня ни с пределами, ни с интегралами, ни с косинусами. Я спросил:

— Это число вообще, предел твой n при этом твоем n, стремящемся к бесконечности?

— Хрен его знает… — сын ответил честно. — Хрен его знает, число он или не число. И вообще, папа: дискурс мертв, Ктулху фхтагн, ты прочел Бодрийяра?

Про сказанное сыном я знал уже, что это — интернет-мемы. Я погрустил немного, что в «Занзибар» выигрывать еще не научился, а разговаривать словами «Ктулху фхтагн», «Я-а-азь!» и «дискурс мертв» не научился уже.

И я подумал еще вот что.

Пару лет назад я встретил случайно Кандинского. Он узнал меня и бросился в объятия. Он хотел поговорить про то, как прекрасно нам всем жилось в школе. Он вспоминал имена девочек, которых я забыл, и имена учителей, про которых я не мог вспомнить, какой предмет они преподавали. Он торговал шинами и почему-то не предлагал мне больше играть в «Занзибар».

Я спросил его о судьбе Клерамбо. Выяснилось, что несчастный Клерамбо умер. Однажды вечером возвращался домой в подпитии, упал, заснул и замерз насмерть.