Году эдак в 1996-м мне впервые в жизни предложили огромную зарплату. Аж целую тысячу долларов в месяц. И я прекрасно помню, как безоговорочно был счастлив в то время, как пришел к приятелю с бутылкой вина, и как мы выпивали, и как строили радужные планы на будущее. Мне казалось, что если вчера моя зарплата была 200 долларов, а сегодня стала 1000, то это наверное (наверняка!) значит, что скоро зарплата увеличится еще в пять раз, а потом еще в пять раз, да так и будет расти по экспоненте, если я, конечно, правильно помню из школьного курса математики, что такое экспонента

Я думал, что, может быть, даже смогу купить автомобиль. И уж точно смогу каждый день покупать йогурты ребенку, и даже сам смогу не облизывать коробочки от йогуртов, а есть иногда эти самые йогурты, разумеется, не сам целую банку, а напополам с женой…

Я так радовался, что даже и не придавал значения тому обстоятельству, что работа, за которую предлагалось мне получать тысячу долларов, была — как бы это сказать? — идиотская работа. Она заключалась в том, чтобы переписывать безграмотные тексты автомобильных журналистов человеческим языком для автомобильного журнала, которого сам я не читал, ибо даже в молодости автомобилями совершенно не интересовался.

Теперь, если бы доходы мои упали до тысячи долларов в месяц, я бы удавился, потому что это даже меньше, чем проценты, которые я плачу по кредиту. Но тогда тысяча долларов казалась мне счастьем. За тысячу долларов я как-то даже слишком легко простил судьбе необходимость заниматься ерундой. И не потому что я жаден до денег. А потому что тысяча — это больше чем двести. Потому что человеку надо все время чувствовать, будто жизнь улучшается, хоть в чем-то. Потому что счастье — это вектор. Счастье — это не когда человеку хорошо, а когда ему лучше. И человек готов многое простить за вот это ощущение, будто становится лучше. Потому что люди — они такие существа, они по природе своей смотрят в глаза смерти, и лишь бурный рост какой-нибудь ерунды способен ненадолго отвлечь их от этих великих гляделок. И я тогда отвлекся на деньги.

Не прошло и трех лет, как мне предложили зарплату в восемь тысяч долларов. Но я уже не так радовался деньгам. Возможность покупать теперь рубашки «Этро» не так уже прельщала меня, как давеча прельщала возможность покупать каждое утро на завтрак йогурт. Довольно быстро я привык к некоторому количеству денег в кармане, так что увеличение доходов больше не делало меня счастливым. Куда важнее мне было, что я становился специальным корреспондентом газеты «Коммерсант», мне предстояло писать о политических что-то там процессах, о социально-значимых бла-бла-бла проблемах… Мне казалось, будто я становлюсь важнее, влиятельнее. Хотя, если честно, любой ньюсмейкер дурил меня как щенка, а любой начальник манипулировал мною как марионеткой. Со мной даже и не надо было ущемлять никакой свободы слова. Меня слишком легко было обмануть. А я ходил с важным видом и писал с важным видом глубокомысленные статьи, чем более глубокомысленные, тем более идиотские. Потому что счастье — это вектор. Это не когда человеку хорошо, а когда человеку лучше. И я посчитал за счастье рост атрибутов влиятельности.

Потом счастье изменило мне, ибо нет человека, которому оно бы не изменило. Доходы мои падали чуть не до нуля и возрастали вновь, и вновь падали… Влиятельность моя разбивалась о мое бессилие, бессилие сменялось надеждами, надежды разрушались. И больше десяти лет я не бывал счастлив, как, видимо, теперь уже и не буду никогда. Потому что счастье — это вектор. Счастье — это не когда человеку хорошо, а когда человеку лучше. Потому что люди — они такие существа, они по природе своей смотрят в глаза смерти, и лишь бурный рост какой-нибудь ерунды способен ненадолго отвлечь их от этих великих гляделок.

И мне кажется, вот почему лучше мне уже не будет: я пристрастился к великим гляделкам.

Единственное, в чем мне повезло — так это в том, что за годы моей бесплодной борьбы за счастье, за рост какой-нибудь бессмысленной ерунды вокруг меня, обстоятельства несколько раз складывались так, что мне приходилось заглядывать в глаза смерти по долгу службы. Я вынужден был смотреть на что-нибудь такое, чего человеческие глаза обычно избегают: на мертвую землю, на мертвых детей… Я вынужден был смотреть на них достаточно долго, чтобы научиться не отводить взгляда. Достаточно долго, чтобы не пытаться делать вид, будто я не видел ничего этого.

И потом, когда на мертвой земле поднимались зеленые всходы, когда матери мертвых детей вновь оказывались брюхаты, я уже не думал, будто жизнь улучшается. Я думал, что она вертится.

Потому что она вертится. Жизнь вертится.

Потому что кто-то умер, но кто-то и родится, и так без конца. Потому что Россия будет свободна, а потом будет опять порабощена, а потом опять свободна, пока есть Россия. Потому что люди вернут себе чувство человеческого достоинства, а потом опять потеряют, а потом опять вернут, и так пока есть люди. Потому что…

Потому что вот стоишь так под звездным небом где-нибудь, где видно небо, запрокидываешь голову и думаешь:

«Ни хрена себе! Ни хрена себе, Господи! Ну и пьеса! Ну и концерт для фортепьяно с оркестром Ты из нас залудил!»